В Национальном оперном театре состоялась премьера балета «Реквием» на музыку Вольфганга Амадея Моцарта. Этим грандиозным зрелищем мы обязаны звездам мировой величины балетмейстеру Борису Эйфману и дирижеру Александру Самоилэ.

AQ-досье

Александр Самоилэ

Главный дирижер Оперного театра в Анталии.

Народный артист Молдовы.

Лауреат Государственной премии республики.

В разное время сотрудничал с выдающимися певцами и музыкантами мира: Архиповой, Образцовой, Биешу, Башметом и др.

Последние десять лет работает в Турции, выезжает на гастроли и радует нас каждым своим визитом.

Маэстро, позвольте поздравить Вас с премьерой! Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями.

С Борисом Эйфманом мы поняли друг друга с полуслова. Он позвонил мне и сказал: «Я хочу светлую симфонию». Я понял, о чем он, не спрашивал, какую и почему. Мне все стало ясно. Хотелось сделать так, чтобы музыка не появилась в зале по команде, а чтобы сложилось впечатление, что она всегда звучала и случайно залетела сюда к нам… В начале выступления зрители на балконе искали места, не находили и возмущались, это мешало. Любое искусство – это попытка вырваться из обыденной жизни. Я старался улететь, оторваться, а разговоры о том, что кто-то занял чужое место, сдерживали меня, будто кто-то шептал мне: «Стой, оставайся с нами в этих склоках, в ругани, не поднимайся к Моцарту!» Меня это раздражало, ведь я хочу туда, а меня не пускают. Хотелось зарядить атмосферу, чтобы люди забыли ссоры, пыль, троллейбус, свои проблемы, чтобы ушли от быта и отдохнули душой, как это бывает в церкви.   

Каждый концерт – это своеобразное очищение?

Не всегда. Иногда оно наступает на репетиции. Но я сознательно хотел, чтобы репетиция была предпоследней ступенькой: не отдавать все, не сгореть раньше времени. Я боюсь, чтобы волшебное ощущение на репетиции не поглотило эффект выступления. Это не может происходить каждый раз. Мне говорили на репетиции: «Александр Григорьевич, чего-то не хватает». Я уверял: «Всё будет на премьере, не сейчас. Еще не время». Должно прийти что-то извне. Могу привести сравнение, которое как-то пришло в голову: Бог создал человеческое тело из глины и вдохнул в него душу – то, почему он страдает и мучается, любит и ненавидит. Великий румынский дирижер Серджиу Челибидаке из Ясс дирижировал «Реквием» Верди в Милане перед Собором Петра и Павла. Он провел генеральную репетицию, и все было прекрасно: чисто играл оркестр, пели солисты. Не к чему было придраться, однако не было трепета. Перед вечерним концертом Серджиу молился: «Господи, дай им искру, так нельзя исполнять такую музыку». С первыми звуками он понял – свершилось! После этого решил, что хочет играть только так. Серджиу не делал записей, считая, что записи в студии – это «консервы», он признавал только живое исполнение.

За время Вашего отсутствия Кишинев меняется?

Да, очень сильно, причем внешне и внутренне. Нынешняя публика на десять голов выше, чем публика конца 70-х – начала 80-х годов. В то время мы очень много работали, зритель привык получать сразу и много: при Советском Союзе было по семь премьер в год. Парадокс в том, что мы приучили публику к лучшему, а сейчас давать ей то, что она заслуживает, не можем. И когда она уже готова и, главное, разбирается, мы не даем ей этого. Прав был Сент-Экзюпери: мы в ответе за тех, кого приручили. Вот в чем горечь…

Вы изначально знали, что принадлежите музыке?

Когда в детстве мама отправляла меня в магазин, я выбирал самую длинную дорогу, чтобы помечтать. Сочинял по пути какие-то мелодии и представлял, как дирижирую оркестром. Близкий друг завуча нашей школы был директором строительного техникума в Черновцах. Отличников он направлял туда. Такая участь была уготована и мне. Тогда я уже мечтал о музыкальном училище, а завуч с мамой полагали, что музыка – это не профессия. Я уже был готов согласиться, но у дверей техникума меня вдруг охватил ужас: как же я буду жить без музыки? Музыкальное училище и строительный техникум разделял всего один квартал. Преодолев эти несколько метров, я сделал выбор в пользу музыки.

Вы продолжили образование в России?

Мне очень повезло, что я учился в Ленинграде. Думаю, без ленинградского образования сейчас я бы просто не имел права становиться за пульт. Мама плакала перед моим отъездом. Мне было жаль оставлять ее одну. Однажды ей приснился сон, будто я совсем маленький у нее на руках, откуда-то прилетает белая птица и уносит меня на своих мягких крыльях. Утром она проснулась и сказала мне: «Езжай. Ты должен поехать».

Кто приблизил Вас к таинству дирижерского мастерства?

Я приехал в Ленинград из провинции и попал на концерт Евгения Мравинского, великого дирижера, гения. Он открыл Чайковского миру! До него Чайковский воспринимался как салонный сладко-сентиментальный композитор. Он придал ему такую форму, после чего Чайковский стал восприниматься трагически, героически. Его оркестр состоял из блистательных музыкантов. Он играл фантазию «Франческа да Римини». Чувство, которое меня охватило, более чем шок. Он просто убил меня! Я вдруг понял, что мне никогда не достичь таких высот. В 1969 году мне еще не было 19 лет, в 1988-м я дирижировал с его оркестром. Мне, молодому дирижеру, дали дебют на фестивале «Белые ночи». У него была голубая гостиная для дирижеров и красная – для солистов. Я не мог переступить порог этой голубой гостиной. Во мне жил тот мальчик из Черновцов, который видел маэстро впервые. Директор за руку втащил меня в гостиную, сам я считал, что не имею права войти в эту комнату.

Существует ли некий этикет в общении между дирижерами?

Мой профессор Марк Паверман рассказал следующую историю. Евгений Мравинский давал два концерта подряд. Первому предшествовали репетиции, второй шел на следующий день. Утром сцена была свободная, и Паверман попросил директора разрешение порепетировать свою программу до вечера. Директор позвонил Мравинскому и сказал, что его друг хотел бы занять сцену. «Что у него в программе?» – спросил Евгений Александрович. Паверман собирался дирижировать Рахманинова. «Нельзя, я буду играть Брамса и хочу, чтобы воздух до второго концерта был пропитан Брамсом», – ответил дирижер. Каждая композиция имеет свой запах, который чувствует дирижер.

Манера дирижирования – это особый почерк, отличающий дирижера. Расскажите о Вашем почерке.

Любой человек, занимающийся искусством, в молодые годы попадает под чье-то влияние. Очень важно своевременно избавиться от него. Ценно то, что делаешь ты. Невозможно представить, что Бунин подражает кому-то или Моцарт повторяет кого-то. Любая копия хуже оригинала. Есть люди, которые так и не выходят из-под чужого влияния, играют чужие роли, раздавливая тот маленький росточек индивидуальности, что прорастает в их душах. Я попал под влияние тогда еще молодого Юрия Темирканова. После смерти Мравинского его назначили главным дирижером. Я даже палочку забросил, потому что он дирижировал без нее. Однажды, увидев концерт по телевизору, я понял, что копирую его, и это выглядит весьма комично. Я взял палочку, вернулся к классической манере, отпустил все… И нашел себя.

Как удается одному человеку подчинить себе целый оркестр?

Первостепенное значение имеют отношения с людьми. Усугубляется это тем, что каждый музыкант в оркестре окончил консерваторию, хотел быть солистом, а должен играть в группе и еще подчиняться дирижеру. Однако это определенные устои музыки. Если люди думают не о музыке, а о чем-то еще, не принимают дирижера, музыка никогда не родится. Я до сих пор волнуюсь перед первой встречей с новым оркестром. О нашем оркестре я не говорю – это семья, сегодня в нем играют уже дети Акулова, Чобану. Первые 10–15 минут внимание тебе гарантировано: появление нового человека любопытно. За это время дирижер сознательно должен завоевать коллектив. Если этого не произойдет, потом, можешь хоть на голове стоять, ничего не пойдет.

Прикрикнуть можете?

Да, конечно. Но в последнее время стараюсь этого не делать. Раньше был ужас! В первые годы я кричал, чтобы утвердиться. Здесь у нас крики были «в моде». Потрясающий музыкант Лев Павлович Гаврилов кричал так, что сотрясались стены. На одной из репетиций у Темирканова я допустил ошибку и ожидал такого же «эмоционального бунта». Он остановил репетицию, выждал долгую паузу и очень тихо сказал: «Я вас прошу, будьте внимательны». Его спокойствие меня поразило. Мне было сложно обуздать свой темперамент, я себя долго переламывал. Ведь по большому счету крик – это страх, что не получится, это немощь. Последние лет пятнадцать я не кричу.

Столь нервная профессия накладывает на человека свой отпечаток. У Вас были проблемы с сердцем. Врачи не советовали уйти со сцены?

Нет, врачи посоветовали работать менее эмоционально, но из этого ничего не получилось. Чтобы выехать во Вьетнам, нужна была справка. Я дирижировал Шестую симфонию Чайковского в филармонии и довел игру чуть ли не до натурализма. В последней части, похоронном шествии, Чайковский описал свою смерть. Мы настолько вошли в транс, что после репетиции пульс музыкантов доходил до 120 ударов в минуту. Я всю ночь не спал, а утром пришел к эндокринологу и упал прямо в кабинете. Врач спросила, что случилось, а я стал рассказывать о Шестой симфонии. «У вас дети есть? Вы хотите, чтобы они лишились отца?!» – возмущалась она. Тане тогда было шесть лет, Ане – четыре с половиной. Я работал в сумасшедшем ритме: в девять обсуждал на собрании спектакль, в десять прогонял генеральную репетицию, потом бежал на радио делать запись, дирижировал в театре четырехчасовой спектакль, ночью в костеле писал музыку, в пять часов приходил домой… И так десять лет. Слова доктора на меня подействовали, но изменить свой график я не мог.

У Вас музыкальная семья. Это ведь не случайно?

Это генетика. По моей линии многие были скрипачами, у жены прадед был тенором в Большом театре, бабушка – сопрано. С Анютой мы редко выступаем на одной сцене, она сильно занята. С трех лет она мечтала стать певицей, теперь, получая приглашения от известных театров, с головой уходит в работу. С Танечкой мы играем чаще. Она скрипачка. Мы выступали вместе в России, Румынии, Турции. Нам не надо договариваться. Был такой случай: мы давно не виделись с Таней и встретились в Бухаресте. На следующий день предстояла репетиция концерта Мендельсона. Весь вечер мы проговорили о семейных делах, а утром, не договариваясь, стали играть. Музыканты изумились: «Вот что значит отработана каждая нота!». То же было и на фестивале «Приглашает Мария Биешу». Самолет задержали, Анюта прилетела лишь в три часа ночи из Франкфурта. До этого мы не работали вместе. Утром Анна отправилась на примерку костюма и вышла на спектакль без репетиции. Не было никаких проблем. Это я могу объяснить только голосом крови.

Расскажите, чем занимаются сейчас ваши талантливые дочери?

Если раньше как музыкант я беспокоился об их карьерном росте, сейчас как отца меня больше радуют успехи дочек в личном плане. Они достигли определенных высот в творчестве. Танечка выпустила альбом CD во Франции. Анюта в прошлом сезоне пела в «Ла Скала», выступала с Анной Нетребко, на самом престижном фестивале в Зальцбурге пела партию Татьяны из оперы «Евгений Онегин». Я хочу, чтобы они были счастливы как женщины, чтобы у них все было хорошо.

Вы побывали во многих странах, работали с иностранными коллективами. У каждого свой темперамент?

Совершенно верно! Важно, работая с ними, не пытаться это исправить: не стараться обуздать страсть южных народов, уважать традиции Востока. Для дирижера самое главное – создать атмосферу, при которой люди могли бы максимально раскрыться.

Сейчас Вы живете в Анталии. Это оказало на Вас какое-то влияние?

Это совсем другие мир, мышление, взаимоотношения. Там можно многому поучиться: уважению к старшим, отношениям между родственниками. У меня произошли кардинальные изменения в мировоззрении при столкновении с этой древней культурой. Интересно, что на этих священных для христиан местах существует мусульманское государство. В 2004 году недалеко от Анталии я дирижировал на открытии «Сада религий» – там были построены и церковь, и мечеть, и синагога, и костел.

Есть ли на свете какая-то иная сила, столь же могущественная, как музыка?

Где-то по ощущениям она соприкасается с любовью. Настоящее искусство живет по законам любви. Через ненависть, нежность, искренность можно понять, что происходит на сцене.